Нездоровый смех привел девушку в чувство. Грубо отмахнувшись от мужских рук, Ида сама коленями переступила через торс Джонатана, но Торнтон все же успел подтолкнуть ее и отпихнуть подальше от себя. Приземлившись на задницу, девчонка зло сжала челюсти, но промолчала.
Ничто за порогом сгущалось, будто бы готовое проникнуть в дом. Однако границы лакированного паркета со свежими следами содранных ногтей сохраняли неприступность – мрак не проникал внутрь, но забирал с собой кислород. Джон сунулся наружу: в темном провале его силуэт вырисовывался резким контуром как последний оплот сохранившей форму реальности. Но Ивер знала, чувствовала, что еще немного – и ничто проглотит его, растворит в себе, как мгновениями назад пыталось сделать с ней. Внутри заметались противоречивые чувства: девушка понимала, что с одинаковым желанием готова и подтолкнуть американца к финальной черте, и схватить за воротник, утягивая обратно в прихожую, и потому не делала ничего, тихой тенью сверля его спину взглядом.
Впрочем, Джон одумался и без ее вмешательства. Заперев дверь, он бросился закрывать окна. Ивер продолжала стоять у спины, лопатками ощущая ускользающую прохладу камня под расписными обоями. Комната стремительно наполнялась духотой, и девушка ощутила вмиг напавшую усталость. Значит, дело совсем плохо.
- Что ж, - выпалил Торнтон, беспокойно поигрывая пальцами опущенной руки. Ида вздрогнула, подняв взгляд к погасшей люстре, и инстинктивно прижалась к стене. – Мы в ловушке.
Судорожный вдох в повисшей тишине казался оглушительным. Ивер оглянулась на дверь, несмело прошла к ней, всматриваясь за толстое стекло. Среди абсолютной, непроглядной тьмы дома дверной проем зиял почти космической пустотой. Он сжирал воздух, свет, звук, цвета. Ада прижалась лбом к косяку и неуютно сложила руки на груди. Где-то там, за дверью, остались ее люди. Осталась ее семья и дом. Были ли они защищены чьими-то стенами? Долго ли протянут в этом ничто?
- Болтай меньше. Воздух, - тихо проговорила она, отвлекая себя от мыслей. Ида и саму себя заставляла успокоиться: вдох, глубокий, долгий, - выдох. И повторить. Не к лицу наследнице Иверов теряться перед неизвестностью – пусть даже последней, фатальной. Смерть никогда не была оправданием для синдиката, и для нее не станет тоже.
Когда дрожь в ладонях притихла, девушка стянула с себя пиджак, нашарила в темноте вешалку. Следом наполовину расстегнула рубашку. Бархотка на шее теперь царапалась и мешалась, но даже во мраке Ида не хотела снимать ее, лишая себя этой сумрачной защиты.
Пытаясь осмотреться, Ида с отрезвляющей обреченностью поняла, что не видит ничего – даже собственных вытянутых вперед рук. Чертыхнувшись про себя, она ткнулась пальцами в стену, пошла по ней. Кажется, где-то там была кухня. Направляемая только собственной памятью и отдаляющимися звуками дыхания Джонатана, девушка скоро потерялась не только в пространстве, но и во времени. Однако в кухню она все-таки вышла. Собрав по доступным поверхностям все тканное на ощупь, Ида отыскала кран, до упора выкрутила вентиль. Ледяная вода ударила по ладоням, но быстро исчезла, едва ли пропитав хоть четверть собранных полотенец.
Это ничего. Надо собраться. Надо думать.
Прикрыв глаза, в которых сейчас не было никакой необходимости, Аида левой рукой сгребла полотенца в охапку, а свободной продолжила исследовать пространство. Холодильник нашелся не сразу, зато в нем обнаружилось немало бутылок, о содержании которых можно было только догадываться. Но это и не важно. Вылив одну в полотенца, Ида чуть резвее вернулась в гостиную и выходу из дома. Дверной проем все так же выделялся черным провалом, и Ивер поспешила к нему, чтобы проложить мокрыми тряпками щели между дверью и коробкой.
Закончив, девушка села тут же, рядом, и сложила руки на согнутых в коленях ногах.

- Блять, - выдохнул Ричард вслед форду Дика и плюхнулся на зад, сойдя с обочины.
Вспаханная мягкая земля приняла седалище Ричарда, как родное. Он лег на спину, простонав от боли. Болело все. Без исключений. Сломанные пальцы на левой руке торчали в разные стороны, и Ричард видел свой распухший нос, особо не напрягая зрение. Лицо и шею саднило, все, что раньше выпирало, будто вдавилась вовнутрь, а руки в запястьях не проворачивались не только из-за вывиха. Ричард от души посмеялся, когда Дик обронил невзначай, что не планирует снимать с него наручники. Хорошая шутка, молодец, Дик. Но Дик уехал, а наручники остались.
- Сука, - простонал Ричард. – Чтоб у тебя член отсох, Дик, слышишь?
Летнее небо в перышках облаков промолчало. Ричарда потряхивало от озноба, солнце не грело, а влажная земля под ним сделала сырым и грязным тюремный костюмчик болотного цвета. Выпитый по пути сюда ром гулял по телу и штормил в мыслях. Не переставая стонать, Ричард потыкал себя в живот и ребра. Что-то работало неправильно внутри него, и мучило его пульсирующей болью. К сожалению, он так и не научился хоть сколько-нибудь управляться со своим телом в отличие от большей части своих криминальных коллег. Ричард понятия не имел, сколько в человеке почек и где они находятся. Наверняка он знал, что есть легкие, которыми он вдыхает крэк, сердце, разгоняющее алкоголь по крови, и печень. Потому что печень и сердце иногда очень болят после его танцев со спидболами.
Ричард перевернулся на бок, дотянулся до пластикового файла на замочке, предчувствуя очередную подставу от Дика с чистым паспортом. В файл для надежности Дик упаковал документы и деньги для Ричарда на первое время. Новая личность, новая жизнь. Такого с ним еще не случалось. Открыв книжицу, Ричард нагромоздил витиеватым матом пару этажей проклятий в адрес Дика. Со странички на него ухмылялась его фотография пятилетней давности, и звали ее Генри Томпсон. В точности, как его первого дилера, которому Ричард вспорол пузо в благодарность за пару жизненных уроков. Ричард оценил еще одну шутку Дика и хрипло рассмеялся. Смеяться тоже оказалось больно. Кроме паспорта, кредитки и наличных, Дик оставил ему початый бутыль рома. Приложившись к нему, Ричард в три глотка проглотил половину. Поле поплыло отдельно от неба, а боль поумерила нытье. Три года в завязке. Три года без нормального спиртного. То, что удавалось достать в застенках, годилось разве что для растворения краски. Ричард прикончил остаток из бутылки и закрыл глаза. Он был даже готов умереть прямо сейчас, нежась на свободе и напившись рому.
- Меня зовут Генри Томпсон. Томпсон. Генри, - бормотал он, отключаясь.

Как только захлопнулась дверь машины, стало очень тихо на несколько секунд. В темноте вытаращенные в пустоту глаза Ковальски нездорово блестели – полное отсутствие звуков повергло его в отупение. Он вслушивался в тишину и радовался ей и не хотел отпускать, хотя она постепенно таяла в воздухе. Ухо сделалось более чутким, и теперь стало слышно, как из ниоткуда приближался шаркающий звук лопат, которыми зачерпывали землю. Звук приближался, словно поезд, а вместе с ним в железное убежище Блейза заползала эта жуткая октябрьская ночь. Шарк, шарк – и глухие, тяжелые удары комьев земли о траву.
Он не сделал ни вдоха с момента, как сел в машину, и теперь перевел остекленевший взгляд вправо и увидел людей по пояс в земле. В полумраке все они походили на тени, лишь некоторых свет садовых фонариков выделял среди этой чудовищной массы. Одетые, как попало, грязные и потные мужчины, чьи лица блестели от пота и слез. Их руки одеревенели точно так же, как и ладони Ковальски, а лопнувшие мозоли ныли и пульсировали. Даже в полумраке он различал, какими механическими и угловатыми сделались их движения, и руки едва сгибались. Волонтеры в неуловимом ритме и порядке исчезали из виду по двое-трое, когда наклонялись, чтобы копнуть глубже – словно фигурки в игровом автомате. Блейз наблюдал за этой картиной, и она вдруг потеряла свой смысл. Все почудилось ему лишь бессмысленной анимацией. А потом легкие заныли без воздуха, и он сделал жадный вдох.
Все вернулось на свои места.
Ковальски не смотрел на время, но ему показалось, что он рыл землю несколько лет, словно каторжник. Сырой чернозем все еще мелькал перед глазами и серое полотно лопаты с налипшими комьями травы и грязи. И этот чудовищный шаркающий звук. И другой – глухой, когда сваливаешь землю. Его за эти часы скопилось так много вокруг, что потом уже казалось, что кто-то вываливает на землю тухлую требуху. Ковальски даже мерещился этот гнилостный запах.
Он потянулся за бутылкой воды – последней, какая нашлась в его автомобиле. К счастью, на кладбище мужчины делились между собой всем, чем было нужно. Некоторые даже приносили с собой сэндвичи, только никто не мог есть, и все пили. Не обязательно воду. Много.
Бутылка оказалась закупоренная, и чтобы открыть ее, Блейзу пришлось постараться: руки дрожали от перенапряжения и отказывались теперь толково работать. Он отвернул крышку зубами и выпил сразу почти всю бутылку. Холод воды скользнул в нутро и осел там неприятным скользким существом.
Впереди припарковалась еще одна машина, оттуда вылез крепкого вида мужчина, а с задних сидений – двое парнишек. Они достали из багажника лопаты и пошли по траве вглубь кладбища. Блейз проводил их взглядом, потом опять смежил веки.
Мерещилось, что она сидит рядом, на соседнем сидении. Сейчас пороется в своей сумке, достанет сигареты; опускаясь, заскрипит стекло, и дурно запахнет. Блейз понимал, что тоскует по жене. Так долго они жили порознь, спали порознь – все время ее не хватало. Прокуренного голоса с сипотцой, скепсиса. Как бы она сейчас отреагировала? Вот бы с сарказмом! Как это бы помогло сейчас, потому что Блейзу казалось, что больше смеяться он не сможет. Сколько трупов сегодня они оттаскивали с дорог и лужаек, ходили по улицам красные от крови, и весь город ею провонял, несвежей и мертвой. А сколько вырыли могил? Ковальски вообще не подозревал, что таким страшным может быть слово «яма». Вся земля с ее изумрудной травой изрыта была этими оспинами.
А разломы? А тени? Во все это не хотелось верить, но оно возникало и возникало перед глазами, кружилось и смазывалось. Блейз не замечал, что тяжело и часто дышит. Он завел мотор и резче обычного тронулся с места. Ехать приходилось теперь очень осторожно и постоянно всматриваться в асфальт: разлом можно было заметить только в самом низу. От концентрации у Блейза заныла голова, а может, вовсе не от этого. В любом случае он прикинул, что не так уж и далеко до моря, быстро свернул на обочину и заглушил двигатель. Одна из самых паршивых парковок в его жизни, но какая теперь была разница? Все равно в любой момент в месте, где сейчас стоял его старый джип «Вольво», мог появиться какой-нибудь разлом или что-нибудь еще, чего прежде не видел человек. А городок был маленький. Ковальски взял телефон, документы и побежал к морю.
Тело бежать отказывалось, но сержант его заставлял. Спина, казалось, вот-вот готова была рассыпаться и тянула его к земле, а он все равно бежал и ускорялся. В свое время на учениях они бежали по 90 минут, а бывало, что и больше, а теперь вот ноги не хотели двигаться. Борясь с собой, Ковальски здорово разогнался и несся теперь по улицам к набережной – ему так казалось, встречались уже знакомые места.
Туман простоял весь день и не рассеялся к ночи. В народе Ковальски слышал шепоток, что это тоже дьявольщина. В любом случае он уже надоел, из-за него ночью совсем ни черта было не видать. Ковальски пробежал место, возле которого стоял его отель, но даже не обратил на это внимание. Перед ним развернулась невзрачная улица с гордым названием Эдинбург-роуд, где викторианские коттеджи вдруг сменились на коробки невзрачных современных домов на три-четыре семьи, с белыми гаражными дверями, похожими на огромные зубы, и куцыми лоскутами лужаек вместо внешнего двора. На другой стороне за низкими заборчиками ютились простенькие коттеджи в один этаж. В каждом доме горел свет.
Конечно, спать сегодня никто не ляжет: даже в домах теперь стало небезопасно.
Ковальски споткнулся, и поток мыслей на том прервался. Выругался, но когда взглянул вперед, услышал, что море совсем близко. Из-за тумана его еще не было видно, но уже вовсю тянуло соленой морской водой и холодной свежестью, и призывно шумела волна. Теперь вперед ему оставалось только идти. Шаг был сбивчивым. Глядя под ноги в слабом свете, Блейз находил пятна крови – где-то ее пытались отмыть, а где-то уже и не пытались.
На набережной надо было лишь свернуть влево и идти вдоль галечного пляжа. Там, вдали, должна быть башня с пушкой – про нее Ковальски знал, однажды даже видел. Не знал только, что это еще и музей. По дороге изредка вкрадчиво проезжали машины, а вот на берегу людей было… много. Море мягким шумом приветствовало одиночек, парочки молодых и стариков, тихие компании, шумных детей. Сине-черное ночью, с пляской бликов на гребнях волн, абсолютно равнодушное.
Он думал об усталости. Еще будучи на флоте Блейз понял, что у усталости есть несколько границ, и если не поддаваться ей, то все они ломаются одна за другой. За ее пределами открывается второе дыхание. Но сейчас он волочил ноги по бетонным плитам, что серой тропой протянулись среди гальки, и не мог повторить этот трюк. Сесть хотелось прямо здесь и сейчас, а горящие от мозолей ладони - сунуть в холодную соленую воду.
Темный силуэт башни выплыл из тумана. Бесформенный и какой-то крошечный, вокруг него в воздухе словно безногие висели мутные белые головы фонарей. У башни тоже были люди. Проход, очевидно, еще вечером перекрыли железным ограждением, но сейчас на него никто не обращал внимания. Рядом, на невысокой каменной дуге, окружавшей башню, сидел человек. Как только он поднял лицо на Блейза, сразу поднялся и ушёл. Ковальски перелез через дугу и прошёл чуть дальше и встал лицом к морю. В безветрии оно лежало огромной громадой и меньше всего походило на яростное беспощадное чудище, каким знал его морпех. Туман висел над чернильной гладью, волны его словно не касались.
Умиротворяющие качели волн превращали катастрофу за спиной в вымысел. Пока вода накатывала волну на камни, не верилось в трупы и могилы, кажется, даже ладони стали болеть меньше. Но ведь у воды нельзя было вот так простоять всю жизнь. К тому же, перечислял он про себя, далеко стояла его машина, а времени на отдых было очень мало – просто по-скотски было бы бросать людей без помощи. А может, он здесь не случайно? Испытание для его души, которое ниспослал Бог? И ему захотелось сразу зайти в церковь – видел неподалеку еще днем. Но еще больше священной простоты церковных стен хотелось услышать голос Оливии. Даже странно, что после всего случившегося в такую нелегкую минуту он думал про жену, и не просто думал – до одури хотелось, чтобы она оказалась рядом. И Ковальски снова перелез через оградительную дугу прямо на соленые камни, сел на них и прислонился спиной к холодному замшелому камню. Густая тень башни поглотила его силуэт, и сержант бесшумно достал телефон. Там в мессенджере жила  их многолетняя беседа. Ковальски отмотал взаимные обвинения, недели, месяцы, и где-то там, давным-давно они еще жили душа в душу, хотя все уже шло неправильно. Но там они когда-то обменивались ироничными шутейками и бытовыми глупостями. Там лежали ее аудиосообщения. Блейз нажал на одно и прижал телефон к уху – любимый голос скользнул в самую голову. Ковальски зажмурился и сжал свободную руку в кулак: там она рассказывала про работу. А вместе с рассказом столько всего еще полезло в голову, а с Оливией вместе – ямы, бесконечные могилы, похожие на пропасть, и головы без глаз, с изодранными лицами…
Он открыл глаза: телефон упал из рук, Блейз сразу проверил время. Прошло от силы минут пять. Все еще не было связи, но он зачем-то все равно нажал на быстрый вызов. На экране появилась фотография Оливии трехлетней давности, но услышать ее было невозможно.
- Вот дерьмо, - отчаянно зашипел он и ударил ногой по гальке. – Сраный Сифорд!
В стороне послышался шорох, Блейз обернулся и едва не подскочил. Совсем рядом с ним была тень. Ковальски потянулся за пистолетом скорее инстинктивно, но потом увидел сигарету и сразу почувствовал ее. Руку вернул на место.
- Черт. Подумал, вы – проклятая тень, - сипло проскрипел сержант и тяжко вздохнул. – Не знаю уже, чего еще ожидать от этого места.
Человек шевельнулся, попал в слабый свет фонарей, и Блейз увидел перед собой женщину. Как и всех сегодня, в лице ее читалась печать вековой усталости. Волосы были всклокочены, собраны в хвост, а из-под куртки выглядывала медицинская униформа.
- Медик, - озвучил он. – Может, у вас найдется при себе клочок бинта? – он поднял руки. – Все сегодня с мозолями… Я скоро возвращаюсь на кладбище, будет больно копать.
В свете фонаря он впервые, казалось, увидел, как же после копания выглядели его руки. Мозоли сочились сукровицей и кровью и влажно поблескивали. При упоминании лопаты они аж загудели.
- Если нет – оторву от футболки, - скорее себе, чем женщине сказал он, а потом снова уткнулся в телефон. Быстрый вызов снова указал на отсутствие связи. Ковальски покачал головой и вновь начал слушать аудиосообщение от Оливии. Губы изогнулись в горькой улыбке, а потом вспомнился труп Дэвида. Скрипнув зубами, Блейз холодно спросил:
- Далеко отсюда больница?